Когда усталость валит с ног и спится на ходу,
Когда молчит дверной звонок и чай не греет,
И даже мой любимый пёс, поджав свой хвост,
Добра не ждёт.

Я, вспомнив правила игры, на улицу иду,
Мой магазин всегда открыт, в нём есть портвейн —
Вино давно ушедших лет, когда отец платил за свет
Тридцатку в самый тёмный год.

Голуби воркуют — слышишь? Сделаю шаг
На согретый тёплой крышей старый чердак.
И мурашки по спине — мальчик маленький
В окне улыбнётся мне.

Господи Всемилостивый, это же я!
Может быть, приснилось мне, а может быть, пьян.
Сорок лет почти один лампу тру, как Алладин, —
Может, это джинн?

Ну, как, малыш, твои дела на третьем этаже?
Ещё все целы зеркала и всё в порядке.
Кинотеатры гонят план: во весь экран
«Фанфан-тюльпан».

Пылится кожаный диван — ему лет сто уже,
На нём когда-то ты сдавал туза к десятке
И, губы подпалив бычком, мечтал выиграть жизнь в «очко»
И стать артистом, как Крючков.

Посмотри на дядю, мальчик, дядя — артист.
Ну, сбылась твоя мечта, но как же хочется вниз!
Птицу-жар держу рукой, да поменялся б я с тобой
На карман пустой.

Чтобы снова выбежать в огромный наш двор,
Перелезть с мальчишками через забор
И стремглав умчаться в мир, где заиграны до дыр
Две колоды стир.

Бельё просохшее висит, как флаги в ноябре,
А город с крыши так красив — ума лишиться.
Ты скоро про него споёшь, чумазый питерский гаврош,
Сжимая гриф, как финский нож.

И будешь долго у небес признания просить,
До той поры пока тебе не стукнет тридцать.
Но заболтался я, пора мне покидать своё вчера,
Прощай, ни пуха ни пера.

Когда усталость валит с ног и спится на ходу,
Когда молчит дверной звонок и чай не греет,
И даже мой любимый пёс, поджав свой хвост,
Добра не ждёт.

Я, вспомнив правила игры, на улицу иду,
Мой магазин всегда открыт, в нём есть портвейн —
Вино давно ушедших лет, когда отец платил за свет
Тридцатку в самый тёмный год.